Медведи и Я. Страница 7

Вечером на берегах озера не было росы. Лягушки сменили тенор на баритон и исполняли короткие песни, в которых мне слышались слова «кружка рома, кружка рома». Во время засухи у лягушек всегда меняется тембр голоса. Сидя неподвижно в теплых сумерках и глядя, как выпуклый звездный свод окутывает наш дом — озеро, я вдруг понял, что мы сидим в прямом смысле слова на дне сухой воздушной реки, которая стремится на север, реки, в которой закручиваются горячие вихри, поднимают листья и уносят их куда-то на свою невидимую поверхность. Так как в здешних северных лесах почти нет голой земли, суховей не поднимал пыли.

На следующее утро я спустился к реке наловить свежей рыбы на завтрак, но не клевала ни форель, ни нерка, ни лосось, даже присоски не попадались из-за удушающе низкого атмосферного давления. К этому времени уровень воды так понизился, что жизнь тысяч лососей, пришедших с моря на нерест, была в опасности. Отсутствие дождей усугублялось еще и тем, что Наггет-Крик не пополнялся ледниковыми водами с восточных склонов величественных гор Бабин, да и уровень грунтовых вод опустился ниже обычного. Дело в том, что четыре зимы подряд почти не было снега, и запас грунтовых вод пополнялся мало, так что даже хвойные деревья с очень длинными корнями тоже страдали от засухи. Если река высохнет совсем, погибнут икринки лосося, отложенные в ямках в песчаном дне, бобрам придется перебираться из реки в озеро и на долгие годы нарушится естественный жизненный цикл многих крошечных существ, которые обитают в воде и на берегу.

Легкомысленные медвежата не умели серьезно огорчаться, даже из-за опустевших кладовых. Заметив, что у меня на переносице и тыльной стороне ладоней шелушится кожа, я позвал медвежат и натер свиным жиром их когти, голые ступни и носы, чтобы они не потрескались. Они восприняли эту процедуру как новую забаву и вертелись и урчали еще и потому, что понравилось слизывать пахучий жир.

По всей нашей охотничьей территории исчезли, не сумев найти пищу в высохших лугах и субарктической тундре, лягушки, хомяки, полевки, лемминги и личинки насекомых. Корневища и корни стали жесткими и сухими. Медвежата мгновенно приспособились пастись как копытные там, где еще остались редкие пучки трав: бизонова трава, костер, глицерия. Чем дольше тянулась засуха, тем скуднее становился естественный запас пищи, как бы далеко мы ни заходили, в чьи бы владения ни вторгались. Личинок, которые мы находили, было мало даже для одного медвежонка, не говоря уже о трех. Почти все прочие медведи ушли из нашего района в более влажную долину реки Фрейзер, рискуя, спасшись от голода, угодить под охотничьи пули. Мы искали клевер, тимофеевку, овсяницу, сладкие ростки среди скал, расположенных выше линии лугов, но подошла уже такая пора, когда все травы стали сохнуть. А чтобы развивать новые вкусовые навыки, приучаться к новой пище, надо эту пищу иметь.

Травоядные — вапити и другие олени, снежные бараны и горные козы — первыми ушли на более щедрые пастбища восточнее Оминеки. За ними потянулись, как и следовало ожидать, их привычные спутники — хищники: волки, койоты, рыси и пумы. Как-то утром я ужасно перепугался. Расти и Дасти всегда были рядом или чуть впереди. Казалось, они изучили каждый метр нашей территории, охватывающей берег озера и берег речки, болото, луг, осиновые перелески, лес и овеваемые ветром скалы. Скреч частенько отставал, особенно когда убеждался, что все съедобное уничтожено. Он держался поодаль, бесцельно блуждая в каких-то своих мечтаниях, переворачивал камни или гонялся за бабочкой, хотя знал, что ему ее не поймать. В то утро Расти, Дасти и я собирались было свернуть из осиновой рощи на гребне холма, который находился к югу от нашего дома, и обследовать побуревший от ветра луг, когда я вдруг заметил пуму, укрывшуюся в кустах и подстерегающую Скреча. Медвежонок, как обычно, замешкался метрах в тридцати от нас. Я знал, что посылать Расти и Дасти на дерево, пока я буду спасать малыша, опасно. Эта большая кошка лазает по деревьям лучше медвежат. И вот, повернувшись назад предупредить Скреча, подгоняя двух других, которые не торопились, потому что не знали, почему такая спешка, я заорал так, что сам чуть не задохнулся от страха, и, изменив наш обычный маршрут, мы помчались домой.

Я зорко следил за старой больной рысью, которая в эту пору засухи каждый вечер кружила у дома. Изголодавшаяся самка койота тоже имела виды на медвежат: у нее были щенки и она отчаянно голодала. После нашей встречи с пумой я всегда брал с собой ружье Ред-Ферна тридцатого калибра. Обстановка все ухудшалась, и я всячески поощрял медвежат изобретать собственные сигналы опасности, использовать звуки и знаки, которым я мог подражать: тихое рычанье; короткое, повторяющееся шипенье; стойка столбиком, опустив вниз лапы с вывернутыми наружу кистями (это боевая стойка медведей); оскаливание зубов; резкая остановка, как у сеттера. Во время поисков корма мы больше не играли, каждый шаг был нацелен на обучение.

Я реагировал теперь не только на разнообразное рычание, шипенье и оскал зубов, но и на любой случай, когда шерсть на загривке медведей поднималась дыбом (самый быстрый способ определить их намерения). Особенно внимательно я следил за сигналами передних лап — царапают ли они землю, бьют по земле или по дереву, делают шаг к лесу. Медвежата всегда были настороже, и это меня успокаивало.

После такого усиленного обучения у меня были все основания считать, что Расти принес мне важное известие одним августовским утром. Я был занят на кухне грязными мисками и горшками, когда он влетел в дом, встал на задние лапы и, привлекая мое внимание, забарабанил передними в стенку шкафа, что-то взволнованно бурча. Дернув меня зубами за штанину, он дал мне понять, что нужно бросить все и идти за ним. Никогда не зная, чего можно ожидать от моих подопечных, я всегда откликался на их зов.

Даже в этот ранний час воздух казался разреженным и был таким горячим, что трудно было дышать. В лицо мне дохнул сухой юго-западный ветер чинук и обвил пеленой гари. Ветер принес острый пугающий запах хвойного дыма. Ясно, что хотел мне сообщить Расти. Где-то не очень далеко, в верховьях Наггет-Крика, горел лес.

Лесной пожар

В разгар засухи воды в Наггет-Крике было так мало, что мне нечего было делать с моим лотком. Спасаясь от засухи, форель, извиваясь и наполовину высовываясь из воды, поспешно двигалась вниз к озеру, но лососи погибали, не успев отложить и оплодотворить икру. Рыбьи скелеты и следы зверей по берегам озера и реки показывали, что еще остались еноты, медведи, куницы, норки и выдры. Ласки тоже пиршествовали на этом изобилии рыбы. Расти, Дасти и Скречу приелся снулый сырой лосось. Я наварил только что уснувшую рыбу с диким луком, пастернаком, корешками цикория и одуванчиков, стеблями горчицы, и получилась какая-то острая похлебка, которой можно было несколько дней набивать чрева растущих медвежат, если к угрозе голода добавится угроза гибели.

Вода в озере у полуобнаженного устья речки прямо кишела от нерки, ход которой вверх намного опоздал. Теперь она уже не сумеет пройти вверх, и это скажется на последующих поколениях прекрасной промысловой рыбы.

Высоко над восточными склонами гор Бабин собрались тяжелые грозовые облака, такие же, как над величавой грядой холмов к югу от горы Неталзал. В сером мраке нависших облаков как вспышки орудий блистали жаркие зарницы и пропадали где-то в мрачных глубинах леса. Полоса огня полыхала уже в тридцати километрах от нас в окрестностях озера Чепмен. Чинук приносил за собой дым. На земле начали оседать хлопья белого пепла, они проникали и в дом. Мне оставалось только уповать на то, что эти тяжелые облака предвещают дождь, который потушит пожар и покончит с грозной засухой. Каждые два часа мы забирались на холм взглянуть на затянутую дымом долину, в которой лежит озеро Чепмен.